6 мая, в годовщину Болотной, мы выпускаем расшифровку подкаста «Публичные призывы», который рассказывает историю антифашистского движения в России. Его автор, журналист Дмитрий Окрест расспрашивает героев, Алексея Полиховича и Алексея Олесинова, о том, как политическому активисту выжить в колонии.

Полихович — анархист и журналист, который был одним из первых арестованных после разрешенного митинга оппозиции на Болотной площади. Его посадили на 3,5 года за участие в массовых беспорядках и применении насилия в отношении представителя власти. После освобождения присоединился к «ОВД-Инфо». Играл в спектакле Театр.doc о пытках. Написал предисловие к книге о тюрьме американского философа Питера Гелдерлооса. Готовит мемуары.

Олесинов дважды был в заключении из-за того, что его считали неформальным лидером антифашистского движения. Поэтому его преследование правозащитники признали политически мотивированным. Поводом стало две драки, в которых он якобы принимал участие. Антифашисты по всей стране проводили массовые акции с требованием освободить Алексея, в том числе перекрывали улицу напротив изолятора, где он сидел незадолго до первого приговора. Его адвокат Стас Маркелов был убит 19 января. Этот день стал днем международной солидарности антифашистов.

Какие тюремные привычки у вас остались в быту?

Полихович: Когда я освободился, мне было неловко и неприятно стоять с телефоном у окна: в зонах по телефону не разговаривают у окна, а прячутся куда-то в глубину барака. Еще я испытывал желание спрятать нож после того, как резал колбасу или сыр, потому что в тюрьме ножи запрещены, и их нужно прятать. Ты вытащил нож из ножки кровати, порезал и убрал обратно.

Олесинов: Я не особо ощущаю влияние этого [тюремного опыта]. Дело в том, что эта среда близка мне, как человеку, родившемуся в Якутии. Я был окружен людьми, которые не по своей воле попали на Дальний Восток. С детства это было естественное общение.

Полихович: У меня был опыт армейской службы, и он оказал на меня большее влияние. Я вернулся [после службы] заряженный армейской субкультурой — в пьяном виде слушал песни про море, вино и трудности морской жизни. А вот после тюрьмы я довольно быстро влился в обычную жизнь.

Как сокамерники воспринимали то, что вы заехали по политическим мотивам?

Олесинов: Люди из преступного мира, максимально далекие от наших дел, были, скажем, немного удивлены. А что касается молодежи, которая хотя бы краем уха могла слышать [о наших делах], то все было нормально. Я не почувствовал недопонимания или глобального недоверия. Я думаю, все помнят про убийство Насти Бабуровой и Стаса Маркелова, а он был моим адвокатом. Это освещалось на телеканалах. Ящик — это штука, которая фактически круглосуточно работает в тюрьме, и мое имя и фамилия там тоже всплывали.

Полихович: Всем было интересно поговорить, спросить вообще, зачем мы вышли [на Болотную].

Это как реалити-шоу. Люди любят смотреть передачи про преступников, и ты сначала смотришь про человека в телевизоре, а потом сравниваешь это и свои ощущения от конкретного человека, который перед тобой сидит. Мы в какой-то степени тоже были героями реалити-шоу.

Олесинов: Чаще всего спрашивали о мотивации. В Бутырке тогда было довольно большое комьюнити людей, так или иначе связанных с маргинальными политическими вещами. Поэтому интерес касался мотивов: кто нам платил [за выход на Болотную]. Такие вопросы, конечно, находили живой отклик в душах арестантов. Им казалось чем-то невероятным, что люди могут по доброй воле заниматься такими странными, по их представлению, вещами.

Подпишись на рассылку Avtozak LIVE

Нередко националисты становятся в тюрьме активистами — людьми, которые по заданию администрации пытают людей. Вы сами с ними сталкивались? Что вообще с национальным вопросом?

Полихович:

И землячество, и негатив на основе национальности, этносов или конфессий осуждаются. Однако в реальности люди объединялись по национальному признаку довольно часто, особенно в колонии. Я жил в так называемом мусульманском бараке, где были молельные комнаты для мусульман. По сравнению с другими бараками там было было много исповедующих ислам. И люди объединялись на основе одной веры. Напряжение между общиной мусульман, которые молились, и теми, у которых главным был воровской кодекс, было довольно большим.

Были свои объединения у чеченцев, азербайджанцев. Это нельзя сравнить с бандами в американских фильмах про тюрьму, где есть банда нацистов, есть банда чернокожих, есть банда людей из Азии. Но люди объединялись, в камерах и бараках был свой угол, место, где живут люди определенной национальности или этнической принадлежности.

В колонии сидел московский скинхед-антифашист, который начал семейничать (вести общий быт) с двумя рязанскими бонами, [осужденных] по делу «Белых волков». На их примерах можно выделить несколько дорог, которые открываются перед националистами в тюрьме. Один из них работал в мажорных местах, например, в комнате для длительных свиданий, и, видимо, общался с операми.

Второй его подельник был человеком, который прислуживал в церкви и там был завхозом. Его отпустили по УДО, но через несколько дней в колонии ходили слухи, что ФСБшники приехали и ругались на ФСИНовцев, потому что они дали ему характеристику. На чувака навесили акты, и он не вышел по УДО.

Третий был несистемным, я с ним, возможно, чаще всего контактировал. Часто возникает такая ситуация, что с националистом у тебя больше общих тем, чем с аполитичным человеком из региона. Он был заряженным на борьбу с тем, что ему казалось отвратительным. Под этим он понимал обывателя — он ненавидел массу аполитичных, русских в том числе.

И, кстати, у нас смотрящим за колонией был чувак по делу об убийстве рязанского антифашиста. То есть он пошел по тюремной дороге и отказался от националистического бэкграунда.

А какими были взаимоотношения с так называемыми опущенными? Из низшей касты в уголовном мире.

Полихович: Один националист сидел в моей колонии за нападение на мигранта — он сел еще «малолеткой». За такое могли спросить. С точки зрения кодекса это неоправданный беспредел. Но люди, поднявшиеся с малолетки (то есть совершившие преступление до 18 лет), оправдывались тем, были юными. И так слезали с конфликтов.

Так вот, этот националист занял одну из низших ступеней смотрящих. Потом выяснилось, что он и другой мужик стали уединяться друг с другом. Другие заключенные сняли видео про это — и оно стало ходить по всей колонии.

Заключенные пошли к смотрящему, к человеку, который сидел по делу об убийстве рязанского антифашиста. В итоге этих ребят [снявших видео] вызвали, избили и выкинули в опущенные. И националист тоже стал опущенным и подметал двор.

После этого мы с ним почти не общались — это было невозможно. Ты не можешь здороваться за руку, ты не можешь брать из рук человека что-то, кроме запрещенного: ножей, телефонов, сигарет. Ты можешь ему дать одну отдельную сигарету, а вот дать пачку и принять ее обратно из его рук уже нельзя. Отношение было к пинчам (опущенным) негативное, агрессивное, довольно грустно за ними было смотреть. С точки зрения тюремного кодекса к ним нельзя проявлять агрессию. Но, естественно, эти люди поражены в правах, а заключенные на них реагируют в основном негативно.

Но при этом надо понимать, чтобы что в бараке нужны люди, которые будут делать грязную работу. Ими становятся опущенные — это часть иерархии. Они делают грязную работу, которая неприемлема для множества других людей заключенных. За это им дают, что называется, на насущное: сигареты, конфеты, кофе.

У нас был чеченец в бараке, и он был опущенным. Другие чеченцы с ним общались просто потому, что они были объединены этносом, но все равно оставались на дистанции. В Новый год, когда все звонили своим родственникам, молодой чеченец пошел к этому пинчу и дал ему позвонить.

Олесинов: Почему человек может оказаться вдали от стола, за которым могут сидеть порядочные арестанты? По моему опыту чаще всего это было связано с девиантным поведением. Я могу сказать, что практически не видел проявлений агрессии в их адрес. Но, конечно, пренебрежение всегда было.

Все наши общие знакомые, прошедшие тюрьму, с наслаждением вспоминали время, когда они читали. Вы сами помните этот момент?

Полихович: Я написал друзьям, что хочу прочитать «Капитал». Мне прислали огромный том — буквально кирпич. В итоге прочитал страниц пять. Кажется, у меня дома до сих пор лежит этот тюремный Карл Маркс.

С Лешей «Сократом» Сутугой (один из самых известных антифашистов, узнать о нем больше можно в книге «Быть скинхедом. Жизнь антифашиста Сократа») мы воспоминания Нестора Махно. Махно тоже сидел в Бутырке, в камере номер восемь. И мы с Сократом пытались вычислить, где же эта камера. Может быть, мы сидим в ней. Высчитывали, сколько человек в этой камере было. Изучали, как он описывает [обстановку], когда его освободили. Наши попытки не увенчались успехом — мы так и не смогли понять, где сидел Махно.

Олесинов: В Бутырке, на самом деле, довольно неплохая библиотека. И в «Медведково», и в Бутырку книги заходили довольно легко. Причем самые разные. А в лагерях уже было по-разному.

Книги, конечно, были большой отдушиной. Но читающие несколько маргинально чувствовали себя среди основной массы людей, которым, скажем так, мотивация [читать] была не вполне понятна.

Полихович: В СИЗО «Бутырка» я познакомился с [философско-литературным] журналом «Логос». У него мягкая обложка, и можно было его скрутить и легко переносить. С книгами в твердой обложке было сложнее.

Олесинов: А было ли у тебя что-то из прочитанного, что значительно повлияло на твои взгляд? Я, несмотря на то, что учился на философском МГУ, именно под арестом в Бутырке открыл для республиканскую философию. Прочитал Ханну Арендт «О революции», и это в корне изменило многие мои представления.

Полихович: В спецприемнике читал Дюркгейма про формы религиозной жизни. И это меня реально поразило, мне кажется, это одна из наиболее сильно повлиявших на меня в жизни книг. Эта книга — какое-то социологическое исследование бородатых веков. Она мне так хорошо объяснила, как работает религия и общество, что я теперь через эту призму во многом смотрю вообще на многие вещи в жизни.

СМИ утверждают, что через ЧВК Вагнера прошло более 50 000 заключенных. Учитывая ваш опыт, вы удивлены, что люди так охотно согласились на подобный формат освобождения?

Олесинов: Это очень недостойная история. Но люди покупаются на это. Эх, русская тюремная жизнь… Посмотрим, чем это все закончится. Я думаю, что большинство из этих людей, к сожалению, сгинут. Но о тех, кто вернется, мы едва ил услышим что-то хорошее.

Полихович:

Я могу понять их. То есть могу понять человека, которому сидеть еще 20 лет, например. Понять, почему он может согласиться поехать на войну и убивать других людей. Чтобы поскорее освободиться.

Вот как люди реагируют? Ну, видимо, да, много кто на это соглашается. Но у нас это все довольно близко подводит, собственно, к Шаламову, к теме сучьих войн. Получается, это же такая калька получается в некотором смысле. Есть большие сомнения, что эти люди уцелеют. Но выжившие, кажется, вернутся обратно в тюрьму.

Что обществу надо делать с теми, кого оно считает преступниками?

Олесинов:

Остракизм. Но в нашей реальности это невозможно.

Полихович:

С тех пор, как я отсидел в тюрьме, я за семь лет ни разу не пытался [даже] тронуть за руку полицейского. Я не знаю, можно ли сказать, что меня исправила тюрьма. Но длительность и тоскливость [в заключении] заставляют задуматься о цене, которую ты за свои действия платишь. Не так важно, справедливо наказание или нет. Важно, что оно повлияло на психику.

Но есть обратные примеры. Люди, которые совершают преступление, попадают в тюрьму. В тюрьме у них все хорошо, они понимают, что и тут можно жить, и они втягиваются в эту реальность. И она их никак не исправляет.

Я не считаю, что [работа с совершившими преступления] должна быть такой, как в России. Учитывая пытки и насилие. Учитывая, как сложно получить образование в тюрьме. Это выстроено неадекватно — причем как для заключенных, так и для сотрудников.

Почему сотрудники прибегают к насилию? Потому что с помощью насилия они пытаются установить свой контроль над большими массами людей. Им не хватает штата и они плохо обучены. За скобки выведем садистов — мне кажется, их мало.

Как это должно работать? На мой взгляд, у нас как-то очень просто все работает: вот ты совершил какую-то херню — государство тебя накажет. И ничего не анализируется. Почему человек это сделал? Как можно было это предотвратить? Может, есть проблемы, вообще не связанные с уголовным наказанием? Может, они привели человека к преступлению? Государство должно вести социальную работу. Это в большей степени решит проблему на подлете.

Олесинов: Дело не только в тюрьме, но и в отсутствии у нас института независимого суда как минимум. К тому же, система никого не меняет — она старается человека сломить. Это, скажем так, не то, чтобы только в ее традициях — это в традициях нашей холодной русской жизни. Поэтому здесь, конечно, бесполезно говорить о реформировании ФСИН, не беря во внимание все, что происходит за пределами колючей проволоки.

Слушайте подкаст “Публичные призывы” на всех доступных платформах, и подписывайтесь на телеграм-канал и инстаграм проекта.